Церковь есть тайна, но также и таинство. Будучи «совокупным местом таинств христианских», она в то же время сама есть великое таинство, которым держатся и которым животворятся все прочие таинства. Она — таинство Иисуса Христа на земле, подобно тому, как для нас Сам Христос, в своем человечестве, есть таинство Бога.
В ряду подобных течений одно из важнейших — имманентизм. Он не стремится лобовой атакой сокрушить реалии веры, но исподволь подтачивает их. Путем интериоризации он якобы углубляет их и раскрывает в них последнюю истину. Его закон — закон вывернутого наизнанку сакраментализма. В рамках этой системы, которая в основных своих чертах восходит скорее к Гегелю, чем к Конту, Бог не «убивается» — он ассимилируется. Он становится символом человека, а человек — высшей божественной истиной. Церковь же в таком случае превращается в то Божество, культом которого у недавно еще монотеистических народов подготовляется культ единого истинного бога — Человека: на время неизбежного переходного периода Церковь становится таинством Человечества. Так могло бы воплотиться то, что Огюст Конт называл «нашей растущей склонностью реально отождествлять почитателей и почитаемые ими существа». Согласно такой интерпретации, претендующей быть философией истории, возрастающий в католицизме интерес к догмату Церкви должен знаменовать собой новый, следом за интересом к христологии и неотъемлемой от нее мариологии, этап отступления от веры в Бога. Он должен был бы представлять собой еще одну ступень долгого процесса имманентизации, который «в конце концов приведет к полному устранению вымышленных существ». Человек свыкся бы со своей полной и исключительной властью над собой и подготовил бы свой апофеоз. Тогда, возможно, как нам сообщается, «религия Бога, в силу неизбежной диалектической закономерности, сама бы в итоге привела человека к антропологии». Получается, что, отмечая в догмате Церкви прежде всего догмат Воплощения, католицизм тем самым вошел бы в последнюю свою стадию, приложив руку к ликвидации всякого вообще богословия, ибо заставил бы нас все-таки признать, что религия есть «фантастическая реализация человеческой природы» и что в ней следует видеть «символическое выражение общественной драмы человечества», единственно действительной реальности.
