Размышления кардинала

Реформация

Так, со времен Реформации существует необходимость точно уяснить, что представляет собой Предание. С тех пор в связи с этой проблемой выдвигалось столько дефиниций, уточнений, противопоставлений, разгоралось столько споров, такое великое множество новаторских по своему подходу трактатов и заслуживающих всяческого уважения исследований было посвящено Преданию... — но увы, никак нельзя сказать, что нынешние поколения понимают Предание живее и яснее, чем прежние. Во всяком случае, представление о Предании устояло и окрепло, хотя и в виде отличном от того, в каком некогда утверждалось. Предание, освеженное работой мысли, успешно преодолело кризис, который, казалось, едва не уничтожил его.

Нечто подобное происходит в наше время с представлениями о Церкви. Уже в памятниках первых веков христианства — не говоря о самом Писании — Церковь занимает необычайно важное место. Совершенно очевидно, что от начала она обладает глубочайшим знанием своего существа. Образ Церкви присутствует повсюду, все изложения веры построены, исходя из него. Очень рано, однако, Церковь оказывается перед необходимостью самоопределения. К этому ее понуждала каждая ересь, какой приходилось противостоять,— ведь шла ли речь о Троице, о Боговоплощении, о Благодати, всякий раз затронутой оказывалась какая-то часть ее самой. То же и с бережным осмыслением Церковью своих таинств — имея отношение к каждому из них, она с каждым накрепко связана. Но все-таки в этом нет еще того стремления к аналитическому и одновременно всеобъемлющему истолкованию, с каким мы сталкиваемся в наше время.

Действительно, с какого-то момента о Церкви стали говорить больше; гораздо больше, чем прежде, и гораздо глубже, чем прежде, проникая в предмет. Это очевидно для каждого. Кому-то даже кажется, что о ней говорят, пожалуй, слишком много и зачастую безответственно. Не лучше ли, мол, не рассуждать о Церкви, а, подобно отцам нашим, просто жить ее жизнью? Не станет ли взгляд со стороны, необходимый для вынесения суждения, привычным взглядом на Церковь, и не породит ли это в душах отстраненности от нее? Не чревато ли рассуждение если не разрывом, то по крайней мере ослаблением тех глубинных уз, в отсутствие которых человек перестает быть в полном смысле слова католиком? Не входит ли в противоречие с исконной простотой и духом послушания, всегда отличавшими верных сынов Церкви, вся эта умственная изощренность, опыты анализа и порождаемое ими брожение умов?

К тому же, любят добавлять сторонники подобного взгляда, Церковь не принадлежит всецело миру сему и поэтому в принципе не подлежит конкретным определениям и анализу. «В этом мире она не может быть вполне познана, всегда оставаясь как бы сокрытой за завесой». Ведь Церковь есть тайна веры. «Как и многое другое, она превосходит силы и возможности нашего разума». Более того, для нас Церковь есть вместилище всех тайн, а тайна есть то, что закрыто для любопытного вопрошания. В нее следует веровать в неведении, в благоговейном молчании направлять на нее свои помыслы. Altiora te quaesieris («Иного не ищи»)... Окидывая взглядом историю христианства, вспомним хотя бы плач святого Ефрема Сирина, жалобы св. Илария и св. Василия Великого, в Средние века — сожаления Гийома из Сен-Тьерри, сомнения Алена Лильского, ближе к нашему времени — ропот Паскаля. А сколько еще христиан горько сетовали на необходимость говорить о том, чему они хотели бы, должны были бы только поклоняться, и проклинали тех, кто вынуждал их бросить, если можно так выразиться, священный предмет веры в водоворот людских споров и умопостроений... И наконец, в связи с разговором о Церкви может возникнуть и следующее возражение: мы, христиане, верим и надеемся — но нельзя ли сказать того же и о самой Церкви? Разве Церковь, в первом и основном значении этого слова, не представляет собой сообщества верных, совокупности верующих? Не есть ли она собрание тех, «кто призывает имя Господне» и уповает на новое Его пришествие? Как недавно напомнил нам Его Святейшество Пий XII, говоря о мирянах: не суть ли мы сами — Церковь? Что если, вместо того чтобы устремлять взор к объекту веры, вместо того чтобы взывать к средоточию своих надежд, человек обратится вовнутрь себя, сделает себя самого единственным объектом внимания,— не следует ли в таком случае опасаться, что подобное самолюбование, сходное с тем, когда человеку хочется увидеть чужими глазами себя молящегося, заслонит от него то настоящее, во что он верит, на что уповает?

Не будем приуменьшать опасности. Работа разума — материя исключительно тонкая. Ею высвобождаются грозные силы, ее неизменно подстерегают всевозможные заблуждения. Сколькими непредсказуемыми путями может просочиться в нее отрава субъективизма! В области жизни духа, и тем более в области веры, как и в жизни физической, опасности нужно ждать отовсюду. Первой защитой от нее служит знание о том, что она есть. Но чрезмерно сосредотачиваться на опасности не стоит — это отнимает способность действовать. Стремиться избежать всех опасностей — значит бояться ответственности, отказаться от любой деятельности, отказаться от призвания, часто — не отдавая себе в том отчета — заранее признать себя побежденным. Но если какую-то работу действительно необходимо проделать, никакие опасности не должны воспрепятствовать этому.