Эпоха наша счастливо преодолела тот спиритуализм, который был ближе к духу платонического дуализма, чем к духу Евангелия. В наше время достигнуто лучшее понимание догмата воскресения мертвых — в нем уже не пытаются видеть лишь простое раскрытие идеи природного бессмертия, не привносящее в нее существенно нового содержания.
Но другому соблазну наше время оказалось более подвластным.
Вспомним прозвучавшую не так давно вполне справедливую критику, направленную против «неистового стремления» некоторых из нынешних христиан «осуществить все человеческие чаяния, в том числе и освященные Евангелием, в пределах flammantia moenia mundi («пылающих стен мира»). «Все еще притязая на звание «сынов воскресения», такие христиане понимают воскресение в том смысле, что оно якобы во второй раз сделает их «сынами земли», но никак не неба». В их сознании как бы достигнуто своеобразное равновесие между христианской надеждой и стремлением, выраженным поэтом в следующих строках:
Но я-то — я рожден лишь женщиной земною,
И жажда горькая поныне гложет грудь
Весь прежний ад и рай страстей моих вернуть...
В подобном представлении, к носителям которого не следует подходить легкомысленно, не всегда легко отличить действительный серьезный изъян веры от ребяческих фантазий; они и в наши дни порождают смешение понятий, уже не раз имевшее место прежде, но при этом куда менее опасны. Представление это любопытным образом объединяет и тех, кто окрашивает в трансцедентные тона свою мечту о будущем всеобщем счастье на земле, и тех, кто хотел бы видеть потустороннее блаженство наделенным приметами земного счастья. И те и другие, как нам кажется, утратили чувство трансцедентности последнего конца, блага которого, уготованные Господом для любящих Его, всецело в том, чего «не видел глаз, не слышало ухо» и что «не приходило на сердце человеку». И те, и другие стремятся понять умом суть того «обновления», которое должен принести «День Господень». В позиции одних со всей очевидностью сказывается неприятие великого Огня Судилища, должного осуществить необходимое очищение, или, по крайней мере, боязнь его; зачарованные образом Будущего, строительству которого они отдали все свои жизненные силы, такие люди уже не могут переступить грань между человеческими чаяниями и христианской надеждой, низводя все величие христианской эсхатологии до утопии. Другие же неспособны отказаться от своих приземленных представлений, не теряя при этом почвы под ногами, или вообще сомневаются в необходимости отказа от них, как если бы для веры в воскресение непременно нужна была вера в вечную природу животных функций человеческого организма и его животных радостей, как если бы именно преодоление рабской зависимости от них, связанных со слабостью и испорченностью смертной плоти, не составляло «славы телесного воскресения»! Они, судя по всему, так и считают, видя в отправлении животных функций первоочередное условие бла-женства после воскресения во плоти. Порой кажется, что они склонны буквально воспринимать образ трапезы в доме Отца Небесного, забывая, что пиры — одно из первых проявлений того самого «земного», силы презирать которое мы непрестанно просим у Господа, и что все яства земные будут преданы забвению за Столом Царства. Они убеждают себя, что из всего чувственного мира лишь вкусовые ощущения как-то соотнесены с тем совершенным знанием, которое достанется в удел избранным. Они не приемлют ясного и обоснованного представления, относительно которого Фома Аквинский сформулировал наиболее общепринятое учение, и перетолковывают его исходя из противного, в пользу преходящей физической природы. Они не желают слушать св. Августина, обращающегося к человеку со словами о том, что его желания пить и есть суть желания болезненные, препятствующие душе достигнуть подлинной Радости; не внимают они и его предостережениям против излишне дерзкого любопытства к состоянию человека после воскресения.
