Эпоха наша счастливо преодолела тот спиритуализм, который был ближе к духу платонического дуализма, чем к духу Евангелия. В наше время достигнуто лучшее понимание догмата воскресения мертвых — в нем уже не пытаются видеть лишь простое раскрытие идеи природного бессмертия, не привносящее в нее существенно нового содержания.
В годы после собора ситуация оставалась без изменений. В г. сульпицианец Брюжер, дав в своем труде внешнее описание Церкви, указал, что далее следовало бы рассмотреть ее «изнутри и в ее отношении ко Христу»; но из четырехсот тридцати четырех страниц он лишь полстраницы посвятил изложению этой идеи. Последовавшие затем попытки о. Греа () имели ничуть не больший успех, чем старания Шеебена или посмертная публикация в г. лекций Франзелена. Томистский порыв начала нашего столетия также не мог дать в этом плане положительного результата, ибо представители его исходили из весьма узкого понимания Предания, да и о самом святом Фоме имели представление крайне фрагментарное. Не слишком внимательно были выслушаны и напоминания, содержавшиеся в энцикликах Satis cognitum () и Divinum illut () папы Льва XIII. Спору нет, corpus Christi mysticum никогда полностью не выпадало из поля зрения ни самого Беллармина, ни других авторов, как новейших, так и более отдаленных времен, но возникала эта тема, как правило, спорадически. Идея не получала должного развития. Она не проникала глубоко в ткань произведения, зачастую упоминаясь лишь в дополнениях, либо утопая в перечислении «образов», применяемых к Церкви Священным Писанием. Вопреки чаяниям составителей схемы De Ecclesia, в определениях «глубинного основания Церкви» фигурировало, по крайней мере эксплицитно, все что угодно, только не идея мистического Тела. У отдельных авторов это, правда, может быть объяснено Избранной ими манерой изложения, но все же общей тенденцией было толкование этого выражения в метафорическом ключе, затушевывающее реализм обозначенной в нем доктрины. Библейский образ воспринимался большинством богословов как передающий идею некоего сообщества, сверхъестественного в своем начале и в своем завершении, которое обладает также сверхъестественными возможностями, но никак не подлинно мистическим единством. Признаком подобного умонастроения по меньшей мере некоторых богословов можно было бы признать и идущее вразрез с прочной святоотеческой и томистской традицией ясно выраженное нежелание считать, что сам Дух Святой есть душа церковного тела. Уже в г. о. Морис де ла Тай напишет: «Воззрение на Церковь как на Тело Христово было так хорошо знакомо Отцам, обладало такой важностью для святого Фомы, что должно было бы занять подобающее ему место в современном школьном богословии». Казалось бы, полную неудачу потерпел Шрадер, закончивший один из разделов своей диссертации о мистическом Теле Христовом следующими словами: «Таково чудесное свойство Церкви, которое должно быть открыто сознанию верующих и глубоко там запечатлено, но которое крайне нелегко было бы отстаивать в полемике». Многим богословам совсем недавнего прошлого, как в свое время Отцам Ватиканского Собора, такая концепция казалась, как раз напротив, поощряющей опасную «неумеренность фантазии», от которой может пострадать строгость вероучения. Многих она отпугивала, представляясь «абстрактной и мистической».
